Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева] - Анна Сергеевна Аксёнова

пришел около десяти часов. Он долго мыл ноги в резиновых сапогах в специальном корыте, которое стоит у крыльца. Точно так же стоят корыта и возле правления, и возле сельсовета, у всех домов. Иначе невозможно: столько грязи — представить себе трудно. «Глина, — сказал Михаил Серафимович. — Если бы нам дороги!» И при мне все то время, что я там провела, только и был разговор о дорогах. Приезжали из района — специально для разговора о дорогах. Приезжали из области — опять-таки для этих разговоров. Дороги, дороги!

И нас сюда впервые тоже привела дорога. Долгая дорога…

Девятого июня 1941 года день в Ленинграде с утра был прохладный, и мама в самую последнюю минуту, перед тем как ехать на вокзал, решила, что нам всем — мне, братишке и ей самой — надо надеть пальто.

Вещичек у нас было мало, все легкие, потому что ехать в незнакомую Боромлю с двумя пересадками, а мама везла с собой еще и сахар, чтобы потом привезти домой из Боромли варенье. С сахаром в те годы было не просто. Стояли за ним в очередях, и выдавали его в одни руки не больше килограмма.

Боромля — громадное село где-то в Сумской области. По своему расположению оно напоминало пышное дерево, раскинувшее свои ветви-улочки во все стороны. Основная улица — ствол — ведет к базарной площади, как бы подножию этого дерева.

Именно здесь, в Боромле, зародилась и навсегда поселилась в моем сердце любовь к Украине, к этому удивительному, благоуханному краю. Такой вот по книгам, гоголевским рассказам — с белеными хатками, вишневыми садочками, с лукавыми и прекрасными Парасками и добродушными Грицьками — и представлялась она мне.

Крупные, величиной с кулак, звезды и голосистые соловьи по вечерам. По утрам горластые петухи и быстрая певучая речь черноокой молодой хозяйки, которая носится со двора в дом, из дома в хлев… Звенькают ведра, плещется вода, а розовое солнце несмело заглядывает в окна. Глиняный пол холодит ноги. Убираешь постель с полынью под простыней — от блох. А в соседней комнате трещит в печи золотой соломенный огонь, шипят и брызжутся на сковородке шкварки в ожидании, когда шлепнутся на них желтоглазые яйца.

Тоська и Шурка — две девчонки-двойняшки, совсем непохожие друг на друга: бойкая хитренькая Шурка и тюленистая Тоська.

— Се ты казала? — заглядывает в дверь Шурка, делая вид, что ей что-то послышалось. Сзади пытается заглянуть и Тоська, но Шурка отпихивает ее, закрывает дверь, убедившись, что ничего в комнате не изменилось и ничего стоящего ее внимания нет.

Через минуту она уже сидит в бочке с дождевой водой, а Тоська, пыхтя, волочит к бочке скамейку, иначе ей не взобраться туда вслед за Шуркой.

Во дворе гуси, куры, рыщет поросенок в поисках своей мамаши. А мамаша спряталась в тени хлева, расползлась там, как квашня.

За плетнем в каких-нибудь пятидесяти метрах неторопливо течет река, прикрытая по утрам молочной завесью. Идти к ней надо по мокрой от росы траве. И вдобавок она еще цепляется за пальцы ног. Тропки нет, потому что дом наших хозяев последний на этой улочке и в этом месте к реке никто не ходит кроме нас.

По мокрой траве бегу к реке умываться. Шарахаются от меня лягушки, река еще неподвижна и угрюма. Испуганно всплескивает в воде рыба.

А во дворе уже жарко, уже горяча под ногами земля, ссорятся гуси, уже несется из сада смородиновый целебный дух.

Хозяйский сад расположился по склону холма. Он подымается до самого верха и там уходит в степь. Вряд ли и сами хозяева знали, где кончаются их владения, За многие годы сад разросся и заросли вишенья разбежались во все стороны, благо земля свободная, «ничейная».

Дойдешь до последних деревьев, оглянешься — а ты уже в степи, ничего дальше… Пройдешь обратно и со склона посмотришь вниз — множество хаток, река и сады — все откроется твоему взгляду, ему все доступно, да и сам иди куда хочешь, нигде никакого запрета. Вон вдалеке белая церковь с колокольней. Я знаю, что могу выйти на дорогу и добраться туда. А с той стороны виднеются комбайны: убирают пшеницу. Можно и туда пойти, послушать равномерный стрекот, нанюхаться сухого пшеничного запаха соломы…

Какое же великое счастье жить! И если мне сейчас такое — ни за что ни про что, так что же будет потом, когда я стану взрослой, буду работать для людей, приносить пользу… Конечно, я буду писателем, это точно, это решено. Как много я скажу людям, какие интересные книги буду я писать. Люди будут читать и наслаждаться, как наслаждаюсь я, читая других писателей. Я хожу по улицам, по которым никогда не ходила, я знакома с людьми, которых никогда не встречала. Я знаю, как жили крестьяне сто лет назад, как жили короли… Счастливые писатели!

Я брала тетрадку со стихами, карандаш, забиралась высоко на склон, садилась и пыталась сочинять. Но ни одна строчка не рождалась почему-то, только смотрелось и мечталось, только ожидалось чего-то.

Так я и запомнила то время, как ожидание чего-то большого, необыкновенного… Чего? Счастья? Не знаю, Ожидание жизни.

Двадцать третьего июня у меня день рождения.

Я лежу, крепко зажмурив глаза. Жду. Из другой комнаты, где потрескивает огонь и пахнет чем-то вкусным, входит мама. Она наклоняется ко мне, и, хоть я лежу, не открывая глаз, она целует меня, поздравляет:

— Вот ты и большая. Пятнадцать лет — почти барышня.

И вдруг продолжает:

— Вчера, ты уже спала, с собрания пришли молодые хозяева и сказали, что началась война с немцами. Может быть, поедем домой?

— Да ты что? — сразу проснулась я. — Приедем, а война как раз и кончится. Да нас все засмеют.

И мама поверила пятнадцатилетней дочери, что действительно засмеют. Что действительно война, как неожиданно началась, так неожиданно и кончится.

— Се? — заглянула в дверь Шурка.

Я скинула одеяло, собрала в охапку полынь и побежала к реке.

Подумаешь, война. Подумаешь, немцы. Наша-то армия — ого-го! Покажем им, как соваться.

А потом стали читать выходившую через день местную газетку в один лист. Из нее узнавали военные новости. Они печатались в конце газеты, внизу. Совсем небольшие заметки. Писалось приблизительно так: «На таком-то направлении наши войска оставили населенные пункты…» и перечислялись эти пункты. Иногда вместо пункта назывался город, знакомый по географии. Это было не просто непонятно, а неприятно непонятно, тревожно непонятно.

А дни шли. Я подружилась с соседской девушкой Верой.